Игорь: Вот я отлично помню вечеринку «ОМа» в нахабинском гольф-клубе. Это был 1997 год. Троицкий в берете Че Гевары, Лимонов с непотребной телкой, Петлюра (Александр Петлюра, художник. – прим.) с бревном на плече, Пани Броня в разорванных трусах. Тут же главный прокурор Москвы, Валя Юдашкин в каре и со свитой. Я в костюме Gianfranco Ferre, у меня рация с вот такой длинной х***ней-антенной, будто у меня в руках плетка. Какой-то шабаш из булгаковского романа.
Сергей: А говоришь, что не живешь ностальгией.
Игорь: Это ты меня заставил сейчас вспомнить. Я, когда вернулся из своих путешествий, поперся на Пикник «Афиши». Я прихожу и тихо ох***ваю. Такое ощущение, что хозяева куда-то съе***лись, а челядь, пользуясь их отсутствием, гуляет. Такие улыбчивые мальчики, девочки с милыми лицами, в очках без диоптрий, бессмысленно бродят по лужайкам с латте в стаканчиках из переработанной бумаги, мило друг с другом щебечут. Моя мама говорила про таких: «Пирог ни с чем». Красивый пирог, а внутри ни х***я. Пусто.
Сергей: Но это же дети, которых ты вырастил. Вот они, ни с чем пироги. Как так вышло?
Игорь: Нет, это не мои дети. Это братья мои меньшие.
Сергей: Хорошо, это твои читатели. Ты вообще думал о том, что большинство из тех, кто в 1990-е считали себя модными и продвинутыми, сегодня постарели, сидят дома, на Новый год смотрят «Иван Васильевич меняет профессию» и едят оливье?
Игорь: Я тебе скажу страшное. Я сам уже пятый год кряду остаюсь 31 декабря дома, смотрю «Ивана Васильевича» и обжираюсь оливье. И что?
Сергей: Я говорю про среднюю температуру по больнице.
Игорь: Мир меняется на наших глазах с космической скоростью. Мы все несемся в сингулярность, в цифру. Мы сами уже цифры, но пока это не отдупляем. Мы все прописаны, пересчитаны и выровнены в общей матрице. Это означает, что мы стоим на пороге постчеловеческой цивилизации, когда возникнут цифровые алгоритмы сильнее и главнее человека. Я допускаю, что это произойдет на нашем с тобой веку. Вот что происходит со средней температурой по палате, а ты про оливье.
Сергей: Какие очевидные перемены ты отмечаешь для себя?
Игорь: Как на наших глазах сворачиваются старые СМИ, например. Я смотрел интервью Дудя с Познером, где Дудь спрашивает: «Владимир Владимирович, вы понимаете, что моя аудитория больше, чем ваша?» И Познер отвечает: «Да, я это хорошо понимаю». Это и без Познера было ясно. Но когда Познер сказал «да», он в ту секунду подписал увольнительную всему телевидению Кости Эрнста.
Сергей: Я с тобой не соглашусь, есть нюанс. Познер на этой сцене с 1987 года, а то и дольше. Он культурный символ многих поколений. А сейчас калейдоскопичность героев настолько высока, что символы поколения могут меняться в течение года. Такого никогда не было. Время ускорилось.
Игорь: Давай все же согласимся, что в лице Дудя мы имеем свободного, интеллигентного, образованного, искреннего, обаятельного журналиста. Такие, как Дудь, вобьют последний гвоздь в крышку гроба. Молодым музыкантам больше не нужны ни «Вечерний Ургант», ни статья, прости, в журнале Esquire. Ты больше нуждаешься в них, чем они в тебе. Еще десять лет назад было наоборот. Обложка «ОМа» или «Афиши» казалась вершиной карьеры.
Сергей: Ты вернулся в страну в совершенно другое время. Многие сравнивают сегодняшние дни с эпохой конца 1980-х – начала 1990-х. Идет слом, все меняется. Вот-вот придут молодые и прогонят стариков. Вот оно – твое время. Ты надеваешь пиджак Ferre из 1997-го и говоришь: «Ну что, мессию искали? Вот он я».
Игорь: Честно говоря, меня не устраивает положение вещей в этой, как говорила Ахматова, стране в принципе. Здесь всё, включая одиозного Путина, есть логичное продолжение русского характера. Я сейчас читаю книги по истории. Хочу найти для себя ответ на вопрос: «Что не так с этой страной?» Например, ты знал, что до оформления государственности территория славян была рынком рабов для викингов с севера и половцев с юга? Объединяющей национальной идеей испокон веков была засека. Знаешь, что такое засека? Это ров с поваленными деревьями, обтесанными под колья, чтоб не прошла вражья конница. Понимаешь? Засека, оборона, обособленность – главные составляющие русской ментальности. Лев Толстой всю жизнь прожил на Козловой засеке, где сочинял новое русское христианство. Я не хочу жить на засеке.
Сергей: Расскажи мне о своем новом проекте.
Игорь: В последнее время я слушал много нью-йоркского андерграундного диско конца 1970-х, и мы с моими молодыми музыкантами решили сделать что-то похожее. За зиму мы записали пластинку, и вот в ноябре она выйдет. Это будет новый проект. Называется «Панама». Там много интересных коллабораций с музыкантами разных поколений – от Данилы Шейка до Юрия Чернавского. Я не перестаю восстанавливать мосты между берегами.
Сергей: Я хочу закончить тем, с чего мы начали. По поводу корней. Ты считаешь, что есть шанс у русской музыки быть интересной зарубежным слушателям? Или это не нужно, надо тихонько сидеть на своей засеке и не дергаться?
Игорь: Да, конечно, есть шанс. Я бы посоветовал музыкантам идти на этнокафедры при консерваториях и институтах, где собран колоссальный массив этнической музыки. Есть же кельтская музыка, афро-кубинская музыка, украинское барокко, есть самба и регги, в конце концов. Все это поджанры world music, пластинки продаются миллионными тиражами по всему миру. С этим всем можно работать. Это то, чем занимался Питер Гэбриэл. Или наша Инна Желанная, которая издается в Америке. Зачем лезть в чужой огород и торчать там дурацким пугалом? Надо делать так, чтобы с других огородов приходили к тебе за урожаем. Потому что у них такого нет.
Сергей: В чем твой посыл как артиста? «Я от вас устал», «я в вас разочаровался», или тебе все равно? Просто выходишь и поешь.
Игорь: Я однажды запомнил какое-то интервью Олега Янковского, где он сказал, что в жизни человека есть один год, когда он полностью реализуется как личность. Этот год невозможно пропустить. У Янковского это был 1983-й, когда вышел «Мюнхгаузен». У меня 1995-й, когда вышел «ОМ». И вот в том интервью Янковский говорит, что в жизни особенных людей может быть два таких года. Так что я жду свой второй год в музыке.
