Проснулся я от странного чувства, будто кто-то только что выскользнул из комнаты. Во рту пересохло, а в ушах всё ещё звенела тишина, нарушаемая лишь мерным тиканьем настенных часов. Сон, обрывок того самого сна, упорно не хотел уходить: тёмный лес, полная луна, брошенная на снег тень. И она – лисица. Она обернулась, посмотрела прямо на меня горящим глазом и резко дёрнула пушистым хвостом. Этот взгляд, полный какого-то немого укора, въелся в самое нутро.
Сердце колотилось где-то в горле. Я встал, чтобы налить воды, и мой взгляд упал на старый бумажный календарь с видами природы, висящий на холодильнике. Он был подарен на какой-то праздник и давно уже не выполнял своей прямой функции, просто висел для уюта. Но сейчас на него падала ровная полоса лунного света из окна. Бледный луч высвечивал не сегодняшнее число, а дату в самом низу листа, аккуратно обведённую чьей- рукой в маленькое сердечко. Тридцатое ноября.
Пробуждение
Дата царапнула память, как иголка. Что-то важное, стёртое временем и рутиной. Тридцатое ноября. Я лихорадочно стал перебирать в голове дни рождения, годовщины, но ничего не сходилось. Беспокойство нарастало, превращаясь в навязчивую идею. Я достал коробку со старыми записными книжками, начал рыться в цифровых архивах на компьютере. Ни намёка. Будто кто-то специально вычистил все следы. А чувство вины, непонятной и тяжёлой, лишь давило сильнее с каждой неудачной попыткой вспомнить.
К вечеру я уже был измотан. Решил отвлечься и вышел вынести мусор. Возле контейнеров метались два бродячих пса, грызясь за кость. Они разошлись, только когда я громко хлопнул крышкой. Возвращаясь, я заметил на подтаявшем снегу у своего крыльца чёткий, будто только что оставленный, след. Не собачий и не кошачий – небольшой, аккуратный, с отпечатками пальцев. Лисий. Мороз пробежал по коже. Я резко обернулся, вглядываясь в сумеречные переулки между гаражами. Никого. Только жёлтый огонёк в окне квартиры напротив, где жила одинокая старушка-соседка, погас так же внезапно, как и вспыхнул.
Тень на снегу
На следующий день я почти убедил себя, что всё это игра воспалённого сознания. Но вечером, заваривая чай, я снова увидел её. Не во сне – наяву. Через окно, выходящее в палисадник. Рыжая шкура мелькнула за голым кустом бузины и замерла. Она сидела, не шелохнувшись, и смотрела прямо на меня. Я отпрянул от подоконника, сердце уйдя в пятки. Суеверный ужас сковал меня. Что ей от меня нужно? Почему именно сейчас?
В квартире стало невыносимо находиться. Я накинул куртку и почти выбежал на улицу, решив дойти до круглосуточного супермаркета, просто чтобы быть среди людей. Возвращался я с пакетом молока, как вдруг на тротуаре передо мной резко затормозила серая иномарка. Из окна высунулось незнакомое мужское лицо, искажённое яростью. «Эй, ты! Годовщину нашу профукал, а теперь глаза отводишь?» – просипел он, и машина рванула с места, оставив меня в столбе брызг и полном недоумении. Я его в жизни не видел. Или видел? Спутанные обрывки памяти зашевелились, причиняя физическую боль.
Последний лист
Дома я вцепился в тот календарь, готовый порвать его на куски. Тридцатое ноября. Последний месяц, последний лист. С отчаяния я дёрнул скрепку, удерживающую декабрь, и плотная бумага оторвалась. И тогда я увидел. На оборотной стороне, той, что целый год прилегала к стене, была фотография. Я совсем забыл про эту особенность календаря – на обороте каждого листа печатали старую чёрно-белую фотографию. На этой был заснеженный парк, скамейка и две фигуры. Мы. Я и та девушка, с которой мы расстались несколько лет назад. А внизу, под снимком, её подпись: «Нашей встрече год. 30.11. Жаль, тебя не было сегодня».
Всё обрушилось разом. Мы договорились встретиться на годовщину нашего первого свидания именно там, на той самой скамейке. А я… я тогда задержался на работе на сутки, тушил с коллегами пожар на важном проекте. Сгоряча она разорвала все контакты, а я, увязнув в делах и уязвлённый её реакцией, постепенно стёр это воспоминание, как стирают ненужный файл. Лисица… Её рыжая шубка была точь-в-точь как та шапка из ангоры, что я подарил ей в ту первую зиму. Это была не мистика. Это была моя же собственная память, моя совесть, которая, не в силах достучаться иначе, явилась мне в единственном образе, что ещё мог пробиться сквозь слой равнодушия – в образе того, что когда-то было так ярко и безвозвратно потеряно.
