Последние три ночи я просыпался от одного звука – тихого, но настойчивого постукивания по оконному стеклу. В старом частном доме, затерянном на окраине, это было особенно жутко. Я списывал всё на ветки старой яблони, хотя прекрасно помнил, что спилил их ещё прошлой осенью. А вчера, подойдя к окну, я увидел не ветку. В луне светились умные, почти человеческие глаза, и мохнатая тёмная рука снова ударила по стеклу. Это была шимпанзиха.
Она смотрела на меня без агрессии, скорее с требованием. Я замер, не в силах пошевелиться. Потом она скрылась в темноте, а я просидел на кухне до утра, гадая, не тронулся ли умом. Утром, придя в себя, я обнаружил на подоконнике снаружи несколько прилипших рыжих волос и отпечаток ладони, слишком крупный для обезьяны из местного зоопарка. Поиски в интернете ничего не дали – новостей о побеге приматов не было. Я позвонил в лесничество, но там лишь посмеялись, спросив, не перебрал ли я с виски. Вечером стук повторился. Теперь я разглядел её лучше – мощное, но исхудавшее тело, шерсть в колтунах. И главное – на её запястье болтался обрывок тонкого серебристого троса, неестественно блестевшего в лунном свете. Она не пыталась вломиться, она чего-то ждала. Отступая от окна, я споткнулся о ящик с детскими старыми учебниками, который собирался разбирать. Из него выпала пожелтевшая фотография: я, лет семи, сижу на плечах у отца на фоне огромной тарелки радиотелескопа. Отец, астроном-энтузиаст, умер давно, а его любимая обсерватория закрылась ещё в девяностые. Я вдруг вспомнил, как он в шутку называл наш дом «точкой приёма».
На следующую ночь я не выдержал и приоткрыл форточку. Шимпанзиха не стала лезть внутрь. Она просунула в щель длинные пальцы и бросила на пол один-единственный предмет – смятый, истрёпанный листок в косую линейку. Сердце ушло в пятки. Я узнал почерк. Свой собственный, детский. Это была страница из моей старой тетради по арифметике, которую я не видел лет двадцать пять. С обратной стороны, поверх детских каракуль, был нарисован чёткий, уверенный круг с точкой в центре и стрелкой, указывающей на дату: сегодняшнее число. Рядом отец когда-то написал химическим карандашом: «Транзит. Меркурий. 18:30». Я глянул на часы – до шести вечера оставалось сорок минут. Ледяной ком подкатил к горлу. Я боялся не странной обезьяны, я боялся того, что эта находка значила. Боялся, что сейчас пойму нечто такое, что навсегда перевернёт моё прошлое и отца, которого я помнил тихим чудаком, а не тем, кто способен на такое.
Ровно в 18:30 старый телевизор, давно отключённый от антенны и стоявший в углу мёртвым грузом, резко включился с оглушительным треском. На экране заплясала чёрно-белая метель. И из этого хаоса стал проступать силуэт. Не человека. Огромной, сложной машины, окружённой мерцающими огоньками. Шимпанзиха, выглядывавшая из-за угла дома, издала тихий, почти торжествующий звук. Я поднял с пола тетрадный листок и вдруг осознал, что стрелка указывала не просто на дату. Она указывала на конкретное время. И на схему в углу листа, которую я раньше принял за детский рисунок корабля. Это был не корабль. Это был чертёж. И я, семилетний, срисовывал его с чего-то под отцовскую диктовку. Транзит Меркурия был не астрономическим событием. Это был пароль. Код доступа для возвращения домой. Шимпанзиха у окна была не беглянкой из зоопарка. Она была экипажем. Последним выжившим членом команды корабля, который мой отец отправил к Меркурию и который теперь, спустя десятилетия, прорвался обратно через сломанную дверь пространства, используя наш дом как маяк. И эта детская тетрадь была не просто тетрадью. Она была бортовым журналом.
