В лифте пахло озоном и чужой парфюмерией. Я уже неделю ездил на четырнадцатый этаж в эту новую квартиру, но каждый раз, когда двери с лязгом закрывались, по спине бежал холодок. Не клаустрофобия – нет. Ощущение, будто я забыл что-то важное, оставил в другом времени. Сегодня к этому добавился едва уловимый запах мокрой шерсти и эвкалипта, от которого защемило в висках. Я потянул носом, пытаясь поймать призрачный аромат, но он растворился, оставив после себя лишь металлический привкус страха.
Я нажал на кнопку. С легким толчком кабина поползла вверх, а свет на мгновение моргнул, и в потускневшем зеркале за моей спиной я увидел не свое отражение, а пятно – смутный, размытый силуэт, будто кто-то стоял слишком близко. Я рванулся к двери, но они уже не открывались. Потом свет вернулся, и в зеркале был только я, бледный, с бешено колотящимся сердцем. На следующий день я заметил на полу у себя в прихожей крошечный засохший листок эвкалипта. Я жил в бетонной коробке, где даже комнатные растения гибли за неделю.
Развитие со ставками
С тех пор лифт стал моим личным чистилищем. Каждая поездка – это игра в русскую рулетку. То из динамика, вместо привычной рекламы, доносился детский смех и чей-то голос, настойчиво звавший: «Семён, иди рисовать!». Меня зовут Семён, и я не рисовал с детского сада. То на блестящей стенке среди царапин проступал контур, который мой мозг с болезненной ясностью опознавал как коалу – точь-в-точь как та, что была на эмблеме «Солнышка», моего садика. Я начал ходить пешком, но четырнадцать этажей – не шутка. Однажды, возвращаясь с тяжёлыми сумками, я сдался и вызвал лифт.
Двери открылись, и запах эвкалипта ударил в нос, густой и одуряющий. В углу, на полу, лежал детский рисунок: коричневым карандашом была криво выведена коала, прижимающая к груди ветку, а фон заливался ядовито-фиолетовой акварелью. Я узнал эту безвкусицу. Это был мой рисунок, тот самый, за который меня похвалили на утреннике. Я схватил его, бумага была шершавой и на удивление реальной. Лифт тронулся, свет погас, и в кромешной тьме я услышал тяжёлое, шершавое дыхание прямо у своего уха. Я зажмурился, вжавшись в стену, чувствуя, как по руке ползёт мурашками ледяной ужас. Я боялся, что это безумие, что я схожу с ума здесь, в этой стальной ловушке между этажами. И я до смерти боялся, что свет больше не включится, и я останусь здесь навсегда, в этом лифтовом промежутке, с тем, кто так тяжело и печально дышит в темноте.
Финал-твист
Когда свет моргнул и зажёгся снова, я был один. В руке я сжимал тот самый рисунок. Я выскочил на своём этаже и, не помня себя, позвонил матери. Голос у неё был сонный, я задыхался, пытаясь объяснить про лифт, коалу, детский сад. Она долго молчала, а потом тихо сказала: «Боже, Сём, я же тебе рассказывала… Ты в садике устроил истерику, когда мы уезжали из того города. Ты так привязался к той игрушечной коале, своей любимой. Мы уже были в поезде, а ты её в саду забыл. Воспитательница потом звонила, говорила, что ты её в песочнице закопал, будто хоронил. Мы даже назад вернулись, откапывали. Помнишь? Ты тогда сказал, что положил её спать под луну».
Я опустил телефон и посмотрел на смятый листок в руке. Я не помнил этого. Но я помнил луну в тот вечер – огромную, пугающую, висящую над чёрными елками. Лунный узел. Не астрономическое явление, а детская магия, связывающая боль от потери сквозь время. Я вернулся к лифту. Шахта была тёмным рубежом, вертикальной могилой для старой боли. Я не хоронил коалу. Я оставил её стеречь свой самый первый страх – страх быть брошенным здесь, в этом месте, которое теперь стало моим домом. И теперь, спустя двадцать лет, она нашла меня, чтобы вернуть то, что я сам закопал. Не игрушку. А того маленького мальчика, который до сих пор ждёт, что за ним вернутся.
