Павел Лунгин: «То, что я не сломался и что я не меняюсь вообще, — это благодаря дзену»

— А что больше всего любишь в Париже?

— Я в Париже люблю своих друзей.

Конечно, в Париж он по старой памяти наезжа­ет, это как бы золотая середина, срединный путь (про буддизм позже), на котором располагается его любимая Черногория, промежуточная зона: уже не Россия, а крепкая заграница, но всё ж таки православная! Он там часто бывает в местах, где «наши», то бишь сербы, перемешаны с «чужими», в смысле с албанцами. Может, это случайно.

— Павел! Во всех твоих прошлых фильмах ты опережал ситуацию. Ты понимал какие-то вещи, идеи, делал на этом фильм, люди смотре­ли, и только позже до них доходило… Так?

— Когда ты пропускаешь через себя жизнь, то, мне кажется, можно в ней почувствовать поворот. «Такси-блюз» был фильмом, где мне это удалось. Когда все говорили о счастье, счастье, счастье — оттого, что старый мир разрушен, — я увидел, какое сильное страдание ожидает в будущем простых людей… А когда после дефолта все говорили о катастрофе — теперь, мне кажется, все понимают, что зря тогда паниковали, — я делал фильм «Свадь­ба». О том, что счастье возможно всегда.

«Такси-блюз» — первый фильм Лунгина. А его последний, или, как теперь можно в шутку говорить, крайний, «Дама пик», — это конец 2016 года.

Почему именно этот сюжет? А всё очень просто:

— Я тоже в чём-то Герман. Я не смиряюсь.

И кроме того:

— Наши фильмы всё менее интересны иностран­ным зрителям. У нас свои проблемы, у них свои.

— Ну, наша жизнь — она реально несколько странная. Не такая, как у других. Не Запад, не Восток, не капитализм, не коммунизм, не фео­дализм… Я сам не понимаю, как наше устрой­ство описать в двух словах без нецензурных выражений.

— Что с этим делать? Вот захотелось использо­вать русскую классику. В частности, музыку Чайковского, которая понятна без перевода! И это всё настоящее, в полный рост! В саундтре­ке к фильму — голоса солистов Большого театра.

Не всем понравилась «Дама пик», да. Но я хвалю Лунгина с чистой совестью, глядя ему в глаза:

— Вот этот молодой псих, спортивный такой парень, который зациклен на деньгах, он холодный и готов убить просто между делом, походя, без жалости и раскаяния, — очень жизненный! И то сказать, наша теперешняя жизнь учит молодёжь: ребята, честным трудом вы не заработаете на виллы и «роллс-ройсы», так что если у вас такая мечта, вы понимаете, через что надо переступить!

— Да, Герман — он очень современный.

— Нету социальных лифтов! Что бы я сам делал, если б сейчас был молодым и начинал сна­чала?

И вот Лунгин вроде думает о вечном, о больших вопросах, о главных проблемах. Но при этом вызывающе скромен. Самокритичен! Вот прямо го­ворит:

— Раньше режиссёры были властителями дум, они заставляли зрителей размышлять. Вспомните Антониони, Бергмана, Феллини — они формирова­ли общественное мнение, взгляды людей. Сейчас этот феномен угас. Наверное, последний режис­сёр, делавший фильмы, которые волновали, будоражили зрителей, — Ларс фон Триер.

Вот это всё, возможно, от буддизма! О котором Лунгин то и дело говорит:

— Я был жалким, безвестным сценаристом. А потом вдруг получил приз в Каннах: стою на сцене этого большого дворца, все хлопают… Я это воспринял так же спокойно, как воспринимал раньше свою бед­ность и неудачливость. Я ещё в юности понял: сущ­ность человека едина и неизменна.

— Это дзен.

Да… Это давно началось. В брежневское время. Отвращение к социальному было такое сильное, что действительно, многие люди находились в состоянии саморазрушения. Я тогда понял, что дзен — это мне очень близко. И я нашёл какую-то силу в этом. Я думаю, то, что я не сломался и что я не меняюсь вообще, — это благодаря дзену. А главная опасность для режиссёра — это когда он становится великим, когда он становится пророком.

Так, возвращаясь к «Даме пик»… И этот фильм связан с Парижем, и не зря! Героиня Ксении Раппопорт, та самая дама пик, приезжает в Москву как раз из Парижа! И у неё сестра, которая тоже была в искусстве. Вот как у Лунгина есть брат, тоже кинорежиссёр. Правда, пока он не так широко известен. Тоже, кстати, в своё время уехал, жил в Париже — и тоже вернулся.

Сделаю шаг в сторону, но это важно. В домике под Парижем живёт наш общий с Лунгиным товарищ — Вова Жечков, легендарный «Белый орёл». «Потому что нельзя быть на свете красивой такой» и «как упоительно в России по утрам» (по утрам — так надо? В песне — вечера). Он — опять же в тему — в своё время о-о-очень увлекался игрой. Я не раз бывал с ним в разных казино, он звал меня, чтоб показать класс игры и запечатлеть её для потомков. Что я и делал и делаю. Причём сам я не играл, а только употреблял восемнадцатилетний виски и белужью икру, которая в вип-залах была на халяву. Впрочем, халявой это было только для меня, а Вова своей игрой щедро покрывал расходы заведения на выпивку и закуску. Тем более что сам он пил только водку, а закуски его не интересовали вовсе, какая там икра… Правда, Вова — это как бы анти-Герман. Он в казино шёл не обогащаться, а, напротив, расставлять по этой как бы таблице Менделеева стопки пятитысячедолларовых фишек, раскидывалось их море широко…

Короче, тема казино, и игры, и быстрых денег, которые чаще улетают, чем приходят, — она очень живая и мощная…

— Лудо- или игроманы спорят с Богом! — вот так мощно высказывается сегодня Лунгин. Однако же он уверен, что история Германа — страсть, а не болезнь. Ну что ж, так он это видит как художник!

Когда Лунгин брался за своё громко прозвучавшее кино «Царь», тема Ивана Грозного не волновала русское общество. Ну, типа управдом Бунша хмурит брови, дурака валяет. А ведь он чуть не первый поднял тему в новой жизни! У него такая позиция:

— В период подготовки похода на Новгород у Грозного был всего один реальный противник — митрополит Московский. Он единственный публично возразил царю и ославил его в Успенском соборе. Он не дал ему благословения. Публично и унизительно для Грозного. Его монолог, обращённый к царю, цитируется во всех житиях.

Я уверен, что монолог этот не потерял своей актуальности и поныне. Филипп говорил о том, что везде есть правда, только в России нет правды. Говорил о безвинных жертвах, о том, что ад мы носим в себе. Вопрошал: что творишь ты с державой своей? Это вполне христианское политическое обращение. Причём, судя по всему, он прекрасно понимал, с кем имеет дело и чем всё это для него лично кончится. В этом смысле Филипп приносил себя в жертву.

И даже более того:

—  Вообще, я считаю, упрощая, естественно, что из-за Ивана IV Грозного все наши беды. Они, как ни странно, во многом упираются в эту грань истории, в его личность. Он первый назвал себя царём. И вот этот штамп — что такое образ царской власти — с тех пор так и отпечатался. И мы живём с этим, боремся и ничего с этим образом сделать не можем. Народ убеждён: нам нужен царь. Грозный царь. Если не грозный — значит, не царь.

— Но опричнина — это же было не навсегда?

—  Нет! Когда крымчаки сожгли Москву, они сожгли и опричный дворец. И тогда Грозный подумал, что Бог посылает ему какой-то знак. И он казнил всех опричников.